Китти Сандерс: Растения, грибы и люди, которых я знала и иногда любила
Глава из книги NEVER STOP THE MADNESS
Растения, грибы и люди, которых я знала и иногда любила
1. Знакомство
Моё знакомство с коноплёй состоялось лет в двенадцать. За гаражами в нашем дворе вырос здоровый куст, который был с трепетом выращен старшими, срезан, засушен, измельчён и приготовлен к употреблению. Увы, старшие не разбирались не только в сортах конопли, но и в процессе изготовления конечного продукта. Поэтому и мы, сопричастные малолетки, и сами старшие накурились палок, вдобавок наломанных с обычного дикого куста. ТГК там не было, зато после я сильно страдала головой. Один из старших, приготовивших тот куст, в дальнейшем пошёл в менты. Совпадение? Не думаю. Возможно, это была секретная ментовская операция, профилактическое мероприятие, направленное на борьбу с подростковой наркоманией. Они выращивали повсюду дикие кусты, рубили их на палки и скуривали мелким. В моём случае это на время помогло — я начала дуть только в 13-14 лет.
2. Меблефилия
Как-то раз, преизрядно накурившись, мы пошли к Серёге М., который прославился редкой страстью, которую в нашей компании культурно называли меблефилией, а некультурно — стулоёбством. Серёга М., проживавший с матерью-одиночкой в малосемейке, тяжело переживал пубертатный период. Ему категорически не давали даже самые доступные девочки, он не имел личного пространства для хранения порнухи, а вдобавок ко всем этим несчастьям бывшая общага, в которой он проживал, была криминальной и перенаселённой. Обвинение в гомосексуальности или задротстве было довольно тяжёлым. В перспективе оно предвещало унылое существование на правах регулярно избиваемого отщепенца, которого вдобавок могут орально насиловать местные наркоты. Сергей постоянно пытался показать собственную мужественность, и делал это довольно необычными способами. Он приглашал к себе целые толпы друзей, которых кормил и рассказывал о своих подвигах на сексуальных полях сражений. Соврать о потере девственности ему не позволяла врождённая интеллигентность и страх перед коллективным недоверием, поэтому описываемые повиги выглядели весьма жалко. Например, однажды он как бы случайно потрогал девочку за задницу в автобусе. В другой раз он полночи проговорил с девушкой в подъезде, после чего влюбился в неё и донимал звонками из бесплатного телефона-автомата, пока, доведённая до ручки его домогательствами, она не пожаловалась старшему брату, несколько раз ударившему Сергея в лицо, живот и пах.
От всех этих несчастий Серый занялся странными делами. Всё началось с того, что однажды в процессе просмотра какой-то комедии он прикола ради трахнул кресло между подушек. Это вызвало солдатское ржание у аудитории, которое Сергей принял за поощрение и положительную обратную связь. Он стал проделывать это регулярно, естествуя различные предметы мебели — стулья, кресло и даже диван, на котором спала его мать. Я много раз пыталась придумать название для траха с диваном собственной матери, но в голову лезла какая-то ерунда про супружеское ложе, которое тут явно не подходило, и единоутробную страсть, которая была совсем уж не к месту.
Сергей также регулярно наливал в презервативы воду, превращая их в тёплые тяжёлые бомбы, и сбрасывал с крыши. Как-то раз я сказала ему, что на ощупь такой презерватив похож на грудь зрелой женщины, и в половой жизни Серёги началась светлая полоса. Это продолжалось, пока он не порвал налитый под завязку гондон, с которым забавлялся на мамином диване, затопив комнату и просочившись к соседям этажом ниже.
В тот день мы с парой одноклассников, накурившись, пришли к Серому, поторчали у него пару часов, выпили чаю с бутербродами, добили всё это дело пивом и за каким-то чёртом упёрли пару десятков резиновых изделий. Мы бродили по улицам, делать было решительно нечего, и меня начало отпускать. Постепенно блаженное залипалово сменилось чувством ответственности, которое нахлынуло с трепетом. Я осознала, что мы просто обязаны пойти в школу, хотя бы на последний урок. Я рассказала об этом удивлённым соратникам, которые вообще не планировали появляться в школе в ближайшие дни. Однако меня было не остановить. Моему красноречию позавидовали бы великие полководцы и политические мужи прошлого. Через двадцать минут, вооружённые лишь презервативами, не прихватив с собой ни тетрадок, ни учебников, ни ручек, мы, упиваясь собственным благородством и жаждой знаний, ломанулись учиться.
Школа не ожидала нас. Мы ворвались и ввергли её в хаос, как голодные поджарые волки, разрезают овечье стадо, отсекая наиболее привлекательных жертв, сея панику. Вакханалия продолжалась около получаса. Мы наливали воду в презервативы и бросали из окна туалета, пытаясь попасть в соучеников хотя бы брызгами. Мы вломились на урок биологии и сообщили учительнице, которую дразнили ниндзя-черепашкой, что пришло время физики. Я всегда любила физику. Мы надували презервативы, тёрли их о голову общеклассного терпилы, чтобы наэлектризовать, и лепили на потолок. Ниндзя-черепашка хватала нас за руки и требовала прекратить. Смутно помню, что я предлагала заказать для неё пиццу, орала что-то о том, что она живёт в канализации и предлагала ей скинуть лживые одежды и показать всем панцирь.
3. Серная кислота
На химии я украла баночку с серной кислотой. Будучи адептессой Ордена Сенобитов и любительницей нового опыта, я собиралась попробовать кислоту на себе. Предварительно курнув и собравшись, я пришла в школьный туалет, открыла банку и дэцел капнула на руку. Каково же было разочарование, когда не произошо ничего. Я буквально ничего не ощутила. И только когда жидкость попала на ранку на руке — начало сильно щипать. Не остановившись на этом, я наловила муравьёв и дождевых червей и вернулась в туалет. Муравьи реагировали на кислоту более активно — они скрючивались и начинали биться в конвульсиях. Черви вообще завязывались в узлы и всем своим видом демонстрировали, что им очень больно.
слабаки, подумал Штрилиц
Сейчас понятно, что окажись та кислота более концентрированной — эксперимент бы, скорее всего, закончился сильным скандалом. Объяснить дыру в ладони вряд ли бы удалось, тем более, что на Иисуса я никак не тянула. К тому же раны у Иисуса были в предплечьях, а не в ладонях.
4. Утробно обезбоженное пространство
Как-то раз нашему классу сообщили о выезде на двое суток в пригородный лагерь отдыха. Ну там лес, бассейн, баскетбол, все дела. Лагерь находится примерно в 6-8 км от посёлка N, в котором я часто зависала, потому что он был невероятно прекрасным. Если бы появилась возможность — я бы наверняка переехала туда навсегда, ради разрушенных экс-колхозных ангаров, пустырей, резкого сырого ветра, холодных рек, отрезвляющей звенящей чистоты, равнодушных полей, в которых никто не услышит крик человека, давящего пространства, мучительной осени и долгой зимы. В посёлке N. я видела, как дерево, сломанное ветром, проткнуло одной из своих веток живую птицу. Она пыталась бить крылом, косила глазом и иногда всплёскивала кровью. Я смотрела на неё и мне почему-то казалось, что она должна запеть. Этого не случилось. Возможно, песня умирающей птицы изменила бы меня. Например, превратила в кого-то типа святого Франциска. Я бы путешествовала по миру и проповедовала птичкам.
В посёлке N. находилось заброшенное помещение, которое я называла Аквариумом. Это было двухэтажное здание, довольно большое. Одна из его стен на втором этаже частично состояла из толстого стекла. Я подолгу жила в Аквариуме, ночевала там и даже прикормила редкой злобности пса, которого назвала Белиалом. По неизвестной причине он просто обожал лапшу быстрого приготовления, и в каждый визит в N. я брала ему вермишель фирмы «Александра и Софья». Белиал исправно выполнял свой долг, обеспечивая мой покой и охраняя Аквариум. К сожалению, век бродячей собаки недолог, и через полгода знакомства Белиала не стало. Найти того, кто отравил пса, я так и не смогла, но взяла за привычку аккуратно, но сильно бить рандомных догхантеров в разных странах, от России до Мексики.
Дорога к Аквариуму лежала через свалку металлолома. Там регулярно повреждались местные детишки и особенно городские, которые приезжали к бабушкам и, влекомые таинственным зовом, уходили вечерами на свалку, бродить в темноте по проржавевшему железу, смотреть в небо и напряжённо ждать. Они обдирали себе руки и ноги, временами ломали кости, но всё равно карабкались по свалке, сидели в кабинах и прыгали по крышам мёртвых автомобилей. А вот Аквариум народ не очень любил: вокруг него ходили какие-то мрачноватые слухи о наркоманах, педофилах и пропадавших детях. Я же проводила там очень много времени — лежала на крыше, сидела внутри, жгла костры и общалась с теми, кто незримо населял окружающее пространство. И каждый раз я шла к нему через свалку, останавливаясь и забираясь в её труднодоступные уголки. В потаённых интимных местечках свалки можно было отыскать разное.
Я много раз видела, как рожают животные — по возможности, в тёмных закрытых пространствах, издавая слизистые и утробные запахи, какие бывают в погребе, в который давно не заглядывали. Эти запахи… слежавшиеся овощи. Земля. Почва. Чернь. Сырость. Чвакающая мягкая плацента, в которую хочется запустить зубы. Таинство появления жизни, как и таинство покаяния, обладает омерзительно каннибальской притягательностью. Нужно что-то съесть, чтобы что-то появилось, нужно впитать грех, яд и гниль, чтобы дать пространство свежему воздуху и новой жизни.
В процессе творения Божество свёртывается, умаляется, чтобы дать пространство Другому. Но в тот краткий момент, когда Божество уже ушло, а Другое не появилось… возникает этот странный гниловатый и сыренький парадокс. Пустота в самом истоке надежды. Потенциальная насмешка над Создателем. Незапланированное новообразование в зародыше. Момент, когда возникает третье, несуществующее, молчаливое, раздробленное, неединое, растворённое. Этот момент имеет бо´льшее значение, чем сама вечность. Это третье — оно ломает всю картину. Когда я почувстовала его… а в России люди находятся ближе всего к этому третьему — так вот, когда я его почувстовала, то пережила тяжелейший слом мировоззрения. Я трогала это третье, ощущала его сквозь тонкую ткань «мироздания», как будто я и оно одновременно приложили руки к тонкой эластичной стене и ощутили ободряющее прикосновение друг друга. Это было, как… возвращение домой?
Оно пахнет, как свинья, которая сдохла пару недель назад, если её хорошенько растормошить. Если обнять её и прижаться, ощутить её скользкую бугристую поверхность, посмотреть в её белые глаза и понять, почему же на её лице застыла сардоническая усмешка. Если пощупать нежную шкуру на внутренней стороне её бёдер, проникнуть глубже
один палец
два пальца
три пальца
четыре пальца
а теперь давай поиграем
и наощупь, интуитивно найти там тот краеугольный липкий комок, капающий чёрным, серым и жёлтым, и вытащить его оттуда, приобщиться к нему, принять причастие, пожрать старое, чтобы дать дорогу новому
возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед.
и, надрываясь, блевать, корчиться, вдавливая себя в землю, растворяться в ней, идентифицироваться с ней, врастать в неё
то ради этого момента стоит отречься от всех своих близких и богов.
Я убеждена в том, что места, обладающие собственной субъектностью и жизнью, способные порождать искажённые, странные и притягательные предметы, сущности и закономерности. Они создают нечто, сжимаясь и умаляясь, концентрируясь и сокращаясь. Они подвергают сомнению наличие единственного истинного божества и предлагают альтернативу первичному источнику жизни. Они рекомендуют ледяную пустыню и липкое болото, тоже способные порождать, вместо Эдема. Они ставят меня перед выбором — Творец, создающий, единый и ревнивый
ля иляха илляЛлах
или они, многочисленные, размытые, сырые, странно пахнущие, холодные, моховые, малахитовые, нечистые, кощунственные, богохульные, вытуживающие-выделяющие-впускающие неведомые и невыразимые вещи в своих потаённых карманах, ямках, кратерах, язвах, ранах, дырах, изнанках. Коровьи и собачьи черепа. Детские ботинки. Крысы. Украшения. Птицы. Лопаты. Гильзы. Кресты. Кресты. Ещё кресты. Памятники с советских могил (со звёздами). И снова черепа. Я одно время их собирала там, набрала штук пять. Потом надоело.
Я очень обрадовалась, когда узнала, что нас везут в лагерь рядом с N. Во-первых, я хорошо знала окрестности и была знакома со сторожами. Во-вторых, я рассчитывала подзаработать на перепродаже бухла одноклассникам. В-третьих, моя тогдашняя одноклассница, Оксана П., была прекрасна и неприступна для парней, а я — одинока и вся в мечтах об Оксане, и совмещение двух наших состояний к обоюдной пользе было в моих планах. На всякий случай с собой я взяла побольше травы, хотя практически не испытывала сомнений в том, что крепость Оксаны рухнет под давлением окружающего пространства, завёрнутого в немыслимые формы и способного изувечить человека одним своим равнодушным присутствием.
Тусовка поначалу была так себе. Все сидели на койках и разговаривали вполголоса. Кто-то пытался сыграть в карты на раздевание, но все ломались («я сняла колечко», «я снял часы»), и это выглядело скучно. На раздевание надо играть резко и до конца, как в русскую рулетку. В каком-то смысле игра на раздевание тоже есть разновидность русской рулетки: в конечном итоге остаётся только Тело и внешний мир — агрессивный или нейтральный, заинтересованный или безразличный.
Я пошла прогуляться по территории, навестила двух немецких овчарок, охранявших территорию, вытерпела серию мучительно долгих и влажных поцелуев, чмокнула их в носы, начесала им бока и животы, и вернулась к обеду. После обеда был небольшой перерыв, а затем в программе была дискотека.
В перерыве я незаметно сгоняла в N за бухлом, которое приныкала у сторожа дяди Коли, неодобрительно покачавшего головой и, как обычно, растаявшего после поцелуя в щёку. Закупилась я основательно, взяв пиво, джин-тоник, водку и фанту.
Дискотека началась бодренько и довольно мирно. Однако постепенно на неё начали подтягиваться деревенские пацаны, которые не знали новоприбывших, и потому начали кидать им предъявы. Среди прочих, на дискарь пришёл пацан с погонялом Бобрёный, известный тем, что ему однажды нассали в рот. Произошло это случайно и по чистой неловкости — он был мелкого роста, а рядом стоял и ссал здоровый дылда, который резко повернулся и слегонца попал Бобрёному на лицо. Тот зачем-то облизался и сказал самую неподходящую и тупую фразу: «На кукурузу похоже!». Бобрёного с того времени стебали, и глум над городскими был единственной его отдушиной. Он яростно швырялся на моих одноклассников, задавая им вопросы в духе: «Слышь ты, а ты кто по жизни?» и: «Да ты знаешь вообще, кто такой пацан?». Бобрёный и компания уже успели спровоцировать несколько мелких конфликтов, которые в перспективе могли перерасти в массовый мордобой.
Ситуацию разрулила класснуха, которая вмешалась как раз вовремя, превратив назревающую драку в жуткий фарс с привкусом советской скандалёзности. Я выцепила Оксану, отвела её подальше и начала с ней танцевать. Периодически мы выходили на улицу подышать воздухом, и она рассказала мне довольно много о своей жизни, подтвердив тезис о том, что незнакомая обстановка и тоскливая бесконечность русского пространства способствуют исповеди. Прежде холодная и малообщительная девушка со смуглой кожей и слегка азиатскими глазами, производившая впечатление стервочки из состоятельной семьи, оказалась довольно несчастным человеком, живущим с деспотичным отцом и послушной матерью-казашкой, воспитанной в жёстких традициях подчинения мужчине. Оксана многократно слышала, как папаша бьёт её мать, та не раз попадала в больницу из-за этого, но продолжала служить и подчиняться. Не зная, как прокомментировать услышанное и желая посильнее задружиться, я предложила Оксане поучаствовать в подпольной торговле спиртным. Девушка, не на шутку злая на собственную жизнь, только что проговорившая и осознавшая свои проблемы — это страшная сила. Вчерашняя отличница и молчунья с энтузиазмом согласилась разливать бухло в стаканы и делать коктейль фанта+водка. Торговля шла бойко, и буквально через час мы продали последнюю порцию. Я отстегнула Оксане положенные 30% и мы отправились гулять.
В лесу мы дарили друг другу шишки и замёрзшие ветки. Она читала мне стихи — Гиппиус и много из АГАТЫ КРИСТИ — их тексты всегда хорошо подходили к таким ситуациям.
Когда Оксана протянула мне очередной природный дар, я взяла её руку, прижалась лицом и начала целовать. Пройдясь губами по её ладони и озябшим пальцам, которые были ледяными и плохо сгибались, я начала дышать на них, пытаясь отогреть. Поначалу Оксана ничего не делала, а затем стала поглаживать моё лицо и подставлять для поцелуев тыльную сторону кисти. Её глаза превратились в какие-то жуткие чёрные кратеры; взгляд меня буквально сжигал. Очень осторожно я шагнула ближе и поцеловала Оксану в щёку. Затем, понимая, что глупо заниматься более глубоким петтингом посреди заснеженного леса в минус двадцать пять, я предложила ей курнуть и сходить поплавать вдвоём.
Ещё днём я заглянула к дяде Мише, отвечавшему за бассейн, и уточнила, что там будет с водой, не собираются ли её сливать в ближайшее время и пустит ли он, самый лучший в мире дядя Миша, индивидуально нас с подругой, которая совершенно не умеет плавать, ужасно этого стесняется и которая просила меня её научить. Дядя Миша сообщил, что я могу приходить «не сильно поздно», и я решила воспользоваться его любезностью.
Часы в бассейне были волшебными. Оксана плавала великолепно, мы скользили друг за другом, расходились и снова сходились, превратившись в существ совершенно другого вида, живущих в воде и обладающих единым разумом. Оксана неторопливо сняла купальник и, взяв свои груди в руки, протянула их мне, как протягивают воду жаждущему, еду голодному и вино — потерявшему Бога в сердце своём. Оттолкнувшись от борта, я проскользила к ней и восторг возвращения в божественное лоно охватил меня. Я была блудной дщерью, заблудившейся и отвергнутой, вернувшейся в родной дом и сжимавшей в руках свежие хлебы. Я была жрицей, советующейся со священными горлицами, которые принесли вести о переменах, запахе дыма и восторженно-тревожных предзнаменованиях. Нырнув и обняв мои бёдра руками, она прижалась лицом к моей промежности и подарила мне глубокий поцелуй с языком.
Я до сих пор помню ту сумасшедшую ночь в деталях. Сказочный заснеженный лес, звёздное небо и осознание того, что эта ночь будет очень долгой.
Она стоит у окна. Чёткий и пластичный силуэт. Думаю, что смогла бы нарисовать её несколькими движениями.
— Что мы теперь будем делать?
— В смысле?
— Ну… мы же должны что-то делать с тем, что случилось… произошло с нами.
— Между нами. Не с нами.
Слова не идут. Я вообще ничего не могу сказать. Какая-то горечь. Слова приходится выталкивать из себя сквозь сжавшееся горло. Не понимаю, что происходит, но атмосфера безнадёги, тяжёлой истерики и депрессии делается невыносимой. Так бывает — ещё минуту назад всё было предсказуемо и хорошо, а затем в один момент комнату как будто затапливает свинцово-чёрная жижа, и всё хорошее забывается. Ему на смену идёт сосущее чувство в груди, спазматическая напряжённая тишина, какую часто издаёт заикающийся человек, силящийся как можно скорее рассказать новости; жуткая сосредоточенность на том, чтобы держать себя в руках и желание вывернуть себя наизнанку, лишь бы избавиться от этот ёбаного давления изнутри. Как там у Мисимы? «Представляете, если бы люди могли вывернуть свои души и тела наизнанку – грациозно, словно переворачивая лепесток розы, – и подставить их сиянию солнца и дыханию майского ветерка».
— Знаешь. Я вспомнила один стих. Не знаю, почему. Прочитать?
— Давай.
— Где зарево агоний задушит знанья горечь
Что пожирает вмиг скупую осторожность
Где нет могил для плача, где холод дышит жадно
И есть одна дорога, что не зовет обратно…
— Красивый.
— Я просто больше не могу ничего сказать. Я точно хочу быть с тобой. Не знаю, что добавить.
— У тебя есть ещё покурить?
— Да, сейчас. На, возьми.
Силуэт изменяет положение. Она опирается одной рукой на раму окна, а во вторую берёт косяк. Затягивается, залитая лунным светом.
— Иди ко мне. Ты замёрзнешь там стоять и заболеешь.
Она подходит и гладит меня по голове. Каким-то проклятым шестым, седьмым или каким там ещё,
)), чувством, я понимаю, что всё кончено. Способность говорить окончательно исчезает. В горле стоит комок. Физическое ощущения спада, схлынувшей волны. Осталась только усталость и какая-то грязь на сердце. Смотрю в её глаза. Огонь в них угасает, они становятся холодными и отсчитывают последние минуты нашей взаимной открытости. Она берёт мою руку и целует. Смотрю в одну точку. Она шепчет мне на ухо:
— Прости, гитара, прости, прощай, гитара.
Сжимаю её руку и отпускаю. Когда я нахожу в себе силы отвести взгляд от окна, в комнате уже никого нет.
Я до сих пор не могу спокойно слышать эту песню.
5. Пройти по тихим школьным этажам под звуки не вернувшихся с войны
Школьные практические соревнования по ОБЖ между несколькими командами. Я в те дни рассталась со своей девушкой, а потому пришла конкретно на джин-тонике и траве, банки четыре, выпила наверное, и добила парой косяков. Мой дорогой учитель, «афганец» Р.В., души во мне не чаявший, посмотрел весьма свирепо и даже как-то тоскливо. Его свирепость не предвещала ничего хорошего. Я видела её нечасто, но каждый раз были пострадавшие. Первым пострадал стол, по которому учитель треснул рукой, разбив стекло, порезав себе руку и сделав вмятину в столешнице. Вторым был Митя Н., мой одноклассник, который едва не лишился брови. Р.В. несколько раз просил его убрать оттуда серёжку, а когда Митя пошёл в отказ, ОБЖ-шник удалил её самостоятельно при помощи грубой физической силы и какой-то матери. Я не питала особых иллюзий по поводу учителя: Р.В. был психопат, а его мозги сильно свернулись на теме войны. Он любил нас, как умел, и пытался уберечь от смерти на следующей войне, которая непременно должна была наступить. Он жил один и часами просиживал в кабинете, когда в школе уже никого не было. Когда я просекла это дело, то начала зависать вместе с Р.В., и он рассказал мне много чего об оружии, Афганистане и Чечне — собственно, мои относительно неплохие познания об Ичкерии и моджахедском движении своими корнями уходят туда, в пустые школьные коридоры, по которым разносится эхо, в закрытые кабинеты, в одном из которых сидит крупный мужик, а напротив него, или у него на столе — школьница, которой он рассказывает, как правильно резать людей при самообороне, как вызвать рвоту при отравлении теми или иными веществами, как правильно сделать коктейль молотова, чтобы цель достаточчно хорошо прожарилась, и вообще — что такое война и враг.
Психологические проблемы Р.В. меня не напрягали. Помочь ему вернуться к нормальной жизни я не могла, но с психопатами всегда находила общий язык. С Р.В. у нас была дружба, он всегда был на моей стороне в конфликтах со школьной администрацией, а как предмет ОБЖ мне нравился. Мы друг друга не подводили, и мне не хотелось нарушать эту традицию из-за бухла и травы.
Морально подготовившись, я пошла проходить полосу препятствий. В итоге пришла первой и даже поймала себя на мысли о том, что тело приобрело какую-то дополнительную гибкость. Получив ворчливые поздравления, я ощутила лёгкий, но ощутимый толчок в бицепс — дражайший наставник оставил последнее слово за собой.
С Р.В. мы, кстати, несколько раз курили вне школы. Траву он очень одобрял, говорил, что она хорошо снимает стресс и не жжёт мозги, а вот алкоголь не уважал и не любил, хотя, по его же признанию, некоторое время жёстко бухал.
Он умер в конце нулевых. Сердце.
6. Физкультурная мишень
В моём классе учился близорукий долговязый пацан Макс, который был освобождён от физкультуры, избегал ходить на ОБЖ, а на УПК записался на курсы машинописи, едва ли не единственный из всего класса. Он был обладателем куриной груди, птичьей походки, неуклюжего нескладного тела. У него были странные повадки — например, при разговоре он буквально лез человеку в лицо, — так, что собеседник начинал раздумывать, чего же всё-таки хочет Макс: расцеловать его, или укусить за нос. В целом, парень производил какое-то рахитичное впечатление. Общались с ним совершенно нормально, он не был днищем, но к социальной жизни не приобщался. Не знаю, какой злой рок привёл его в тот день в школу, но Макс попал на единственную за всю историю класса комбинированную тренировку, сочетавшую в себе практику по надеванию противогаза, бег с препятствиями и стрельбу по целям с пневматическим ружьём.
Перед тренировкой я дула косячок за углом, и Макс попросил затянуться. «Не вопрос, братиш, добивай всё», — прозвучал ответ. Я уже предвкушала забавные ситуации, типа «накурившийся Макс бежит, смешно размахивая руками». Моя фантазия оказалась значительно беднее реальности.
Пройдя полосу препятствий за какое-то феноменально долгое время, с трудом напялив противогаз и надышав внутри так, что его большие грустные глаза запотели, Макс получил воздушку и приказ поразить мишень. Он долго отказывался стрелять, пока ОБЖ-шник с физруком не начали всерьёз давить на него. «Стреляй, а то щас все штрафной бегать будут из-за тебя», — рычал Р.В., вспоминая методы бескровной армейской дрессировки духов. «Ну ты чё, ёпта, ну мать твою это, ну чё ты как это самое», — вторил ему сиплый физрук. Макс растерялся. Он вертел головой, как голодный птенец в ожидании матери. Его волосы взмокли и печально облепили физиономию. Макс напоминал человека, которого пригласили в сауну, а вместо этого облили мочой и предложили поработать приманкой во время охоты. Его дыхание стало частым и поверхностным, а поведение — нелогичным и даже странным. Воспользовавшись моментом, когда оба учителя отошли, Макс снял очки и вторично натянул противогаз. «Что-то будет», — подумала я. Макс начал целиться. Я заподозрила неладное, когда обратила внимание на тот факт, что мишени находились в совершенно другой стороне. Он упорно целился в пустое пространство, на котором стоял одинокий турник, совершенно не годный для выполнения роли мишени. Но Макс, выдувший полкосяка впервые в жизни, вероятно, видел себя великим охотником Зорким Глазом, а турник принимал за тотемное животное, которое обязательно нужно добыть.
На несчастье, именно к этому турнику направились Р.В. и физрук, обсуждавшие какие-то свои дела и забывшие о снайпере в противогазе, который залёг в яме с песком и готовился произвести выстрел века.
свидригайлов спустил курок
Макс не мог выстрелить более удачно. После пяти минут прицеливания и подготовки, он шмальнул в направлении, лежавшем на 60 градусов правее мишеней, и попал в ягодицу физруку. В следующую секунду я впервые в жизни услышала оборот, потрясший меня своей народнической свежестью: «Ты чё, это самое, хуеголововая параша, яйцами шары заговнял совсем, штоле?». Потирая задницу и подпрыгивая, физрук засеменил к Максу. Тот поступил, как дезертир: бросив воздушку и стащив с себя противогаз, он побежал, смешно размахивая руками. Я до сих пор жалею, что тогда не крикнула: «Он всё-таки сделал это! BA DUM TSS!».
7. Манага в доме Хоботовых
Однажды мы с моей кузиной Дианой захотели сварить манагу. У нас были трава, молоко, сгущёнка (я терпеть её не могла, но Ди пёрлась по этой сладкой гадости, так что мне приходилось терпеть) и желание сделать всё культурно и не делясь ни с кем. Но у нас не было помещения для варки и проведения культурной программы. Отдавать же кому-то из друзей половину продукта только за то, что нас допустили к плите и дали нормально побыть под крышей, казалось каким-то скотством. И тут я вспомнила про Колю Х.
Он был забитым, исполнительным и робким парнем, у которого был довольно навороченный по тем временам компьютер, на котором мы иногда рубились в «Героев» и какие-то антитеррористические стрелялки. Ну как рубились — я играла, а Коля наблюдал и иногда комментировал. Его задротистость временами раздражала, а нелепые попытки состроить из себя мачо выбешивали, но в целом Коля был нормальный.
Не имея особых заслуг перед обществом и человечеством, Коля прославился тем, что онанировал на девушку из компьютерной игры «Поле чудес». Как можно было разглядеть что-то сексуальное в этой игре, которая была родом из 90-х и, кажется, входила в базовый пакет игр, наряду с «Сапёром» и «Косынкой», знал только он сам. Девушка была больше похожа на стремительно проносившуюся по экрану чёрную палочку, но тем не менее Коля, проявляя чудеса полового героизма, умудрялся делать своё дело. Помимо этого Коля Х. был убеждённым православным.
Его странности были отчасти обусловлены наличием строгих и консервативных родителей, которые были пафосными идиотами и контролировали буквально каждый шаг сына. Однажды у Коли Х. нашли несколько фишек с девушками, которые нужно намочить (лизнуть), чтобы те оказались голыми. Об этом незамедлительно узнал весь двор. Дело в том, что родители Коли были люди духовные. Они постоянно ходили по музеям и дерьмовым выставкам, покупая картины, написанные никому не известными художниками-пейзажистами, засиравшими мир картинами с названиями типа «Белый домик под клёнами», «Корзинка в поле» и «Косынка на кусте черёмухи». Духовность томила их. Когда они шли по улице, их животы покойно и величаво раздвигали окружающий мир. Поэтому они не ограничились обычной поркой. Родители Коли открыли окна и начали дико орать, что вырастили извращенца и будущего сексуального маньяка, периодически хлеща скачущего по квартире сына ремнём, как в старые времена добрые баре, должно быть, через «не хочу» наказывали нерадивых смердов. «Кто ты? Говори, мерзавец!», — стенала мама Коли Х. «Отвечай матери, подонок, эротоман!», — театрально вторил ей папаша. «Извращенец», — пищал Коля. «Именно! ИЗ-ВРА-ЩЕ-НЕЦ!», — хором нараспев восклицали его родители, заставляя дворовых алкашей корчиться от смеха. После той экзекуции к Коле почему-то намертво прилипло погоняло «Хоботов». Отчасти, наверное, причина была в его фамилии, созвучной слову «хобот», а отчасти — в том, что он однажды в школе всерьёз назвал ствол пушки «хоботом», но почему все начали его так называть именно после той эпической порки — не представляю. Может, я не услышала, как его родители сообщили всей улице, что у Коли хобот был наружу, когда они его застукали а может, была какая-то другая причина. Погоняло оказалось настолько прилипчивым, что некоторые из учителей Николая были уверены в том, что он Хоботов — кажется, случился даже какой-то скандал с переименованием Коли в классном журнале.
Когда я предложила Коле приютить нас, он с радостью согласился. Дождавшись, когда его предки свалили на какую-то очередную культурную программу, мы завалились к нему. Он, как всегда, суетился, был приветлив и предлагал помочь с готовкой. Мы поставили манагу на электроплиту, рассказали ему, как часто нужно ее помешивать и когда звать нас, а сами отправились в комнату смотреть какой-то фильм. Он был откровенно скучным, и мы развлекались тем, что целовались и говорили друг другу всякие любовные признания. Ди тогда уже вышла из депрессии, но ещё не села на систему, поэтому всё было хорошо и позитивно.
Коля, застав нас за этим занятием, неожиданно захотел в туалет. Не знаю, что он там себе воображал, но задержка оказалась фатальной. Продукт конкретно сбежал, залив ему плиту и зловонно пригорев. Мы с Ди примчались в кухню первыми, Коля со своей проклятой эрекцией в плохо застёгнутых штанах — следом за нами. Расстроившись и обозлившись на Хоботова, мы свалили, оставив его отмывать плиту. Николай не успел закончить уборку к возвращению родителей. К счастью, ему хватило ума на то, чтобы рассказать историю про неудачную попытку сварить кашу. Это спасло его задницу, хотя весь двор опять имел сомнительное удовольствие выслушивать, как деградирующий с каждым днём эротоман и извращенец не умеет управиться с плитой.
8. Грибное погребение
Это прозвучит странно, но я всегда предпочитала мухоморную настойку «традиционным» псилоцибиновым грибам. В этом, бесспорно, виновата моя бабушка. Она много помогала мне по жизни и была настоящей волшебницей, когда дело доходило до лечения травами и производства разных настоек-наливок. Мухоморовую настойку она готовила не для внутреннего потребления — в основном она предназначалась для натирания суставов и прочих антиревматических действий. Однако однажды бабушка сказала мне: «Мухомором хорошо натираться, чтобы суставы не болели. Но, если сильно надо, если совсем необходимо, солнышко, то он может иначе помочь…». Я впервые попробовала настойку под надзором бабушки. Немного — глоток, не больше. Отвратительный вкус, почему-то ассоциирующийся с чем-то насекомо-жучиным. Горечь, которую хочется отрыгнуть. Выхлоп тот ещё.
Я поставила в наушниках музыку ВЕЧНОЧЕРНЬ — превосходный образец российского Black Metal с эффектными экстатическими текстами. Бабушка села на диван, а я прилегла там же. Незаметно я погрузилась в довольно странный сон. Там по-прежнему звучала музыка и отстранённый рык вокалиста, произносившего хлещущие в лицо слова-линии-звуки, как будто ленты холодной чёрной изоленты, или как будто нефть на воде, грязные игривые пятна-жгуты
В руинах чернейшего неба
Торжествует мой трон, видя мёртвых богов.
Север доносит голос снегов!
Я сгораю в безумьи моих чёрных снов.
Я летела в абсолютно пустом и идеально чёрном пространстве. Ощущения были расслабленными и даже приятными, как бывает во время «летящих» снов. Однако с радужного настроения сбивали идеальная чернота пространства и постоянный как будто чёрный дождь, шедший такими вот толстыми и длинными полосами. Он ударял в лицо и бил по рукам, холодный, тяжёлый, скользкий, мокрый и эластичный.
Обезображенный криком моей падшей смерти,
Развороченный мозг, расскажи правду грёз
В параллельном кошмаре — плыви через бездны,
Нестерпимою болью утопи в море слёз.
Я с огромным трудом выбралась из этого герметичного сна. Рядом были бабушка и соседская девочка Вера, которые уже минут десять пытались растолкать меня. С момента моего отрубания прошло около сорока минут.
После этого я стала довольно часто экспериментировать с настойкой мухомора, помня наставление о том, что в помощи мухомора должна возникнуть нужда. Я использовала её в основном для обретения потерянного чувства сопричастности «творению», которое есть не что иное, как непрерывный процесс пантеистического присутствия Божества, которого я давно уже интуитивно связывала с Паном и Велесом.
Я никогда не прибегала к мухоморам ради «трипа» или тем более по приколу. Пожалуй, если бы я задалась целью создать религию, то отношение к мухомору в ней было бы крайне серьёзным. Но в минуты, когда ощущение бытия покидало меня, а окружающий мир из полного жизни, запахов, музык
Нет большей радости, нет лучших музык,
Чем хруст ломаемых костей и жизней…
превращался в серую картинку, я начинала готовиться. Я уходила в лес, где могла провести много времени: полдня или даже сутки. Я забиралась в полузатопленные заброшенные деревни, о которых никто уже не помнил, которых не существовало, согласно официальным картам. Я выходила и давала Пространству подготовить себя к целительной деперсонализации. А когда готовность наступала — я принимала настойку мухомора и излечивалась. Однажды весной я выпила её, не уходя из леса. Мне очень понравилось пустое дерево, и я решила провести время там.
Дерево, суховатое и странно пахнущее, приняло меня неохотно, но в целом дружелюбно. Забравшись внутрь и устроившись поудобнее, я начала ждать. Мне вспоминались истории о монахах, спавших в гробах, и мифы о вампирах, которые тоже предпочитали гробы. Внутренности дерева постепенно начали плыть, выход закрылся, и я оказавшись в гробу, провалилась в Ничто. Моей последней мыслью было воспоминание о том, как на Карпатах, кажется, в канун Рождества ходят мальчики-калеки и зовут людей поучаствовать в демонолатрии. Тех, кто не желает идти с ними добровольно, они бьют железными хлыстами, превращая в оборотней. «Не вампиры, конечно, но тоже, наверное, спят в гробах», — рассеянно подумала я
…открыв глаза, я обнаружила, что пауки сплели на мне паутину. Не представляю, сколько времени я провела в таком состоянии, но мне очень хотелось пить, и, очевидно, прошло довольно много времени. Я забралась в дерево часов в одиннадцать утра, а выбралась оттуда вечером. Паутины было много. На руках и ногах были синяки и стёсы.
После этого внутри меня ещё несколько дней царила абсолютная внутренняя тишина. Такого идеального спокойствия я не могла припомнить. Мне ничего не хотелось. Было ощущение, что в меня вселилось какое-то чрезвычайно спокойное существо, дружелюбно настроенное, но не расположенное к лишним телодвижениям. При этом в голове творился совершенный интеллектуальный хаос. Я бы наверняка не вспомнила химическую формулу воды или таблицу умножения — настолько далёкими и неважными казались эти вещи. При этом острота мышления оставалась прежней, мыслительный процесс не затормозился — просто память как будто временно отрубилась, или использовалась не по прямому назначению. Через неделю меня начало отпускать, и постепенно я вернулась в своё обычное состояние, успев в полной мере пройти через состояние избытка — молчащего, сосредоточенного, рассеянного, выдавливающего из себя мычащие звуки, лобастого, смотрящего в одну точку, не терпящего, когда от него отвлекают, тёплого, обнимающего и слегка ленивого.
9. Ford Falcon
Я довольно часто бываю на травных вечеринках и гроверских тусовках, потому что уже давно вращаюсь в легалайз-движухе. На мой взгляд, ей не хватает радикальности и чувства политического. Средний легалайзер говорит исключительно о траве, максимум — о «лёгких наркотиках», но не более. Я лично за легализацию всей наркоты вообще, точнее — не столько за легализацию, сколько за вывод государства из сферы контроля наркотиков. Т.е. нельзя, например, сказать, что воздух «легализован». Он не легализован, государство не имеет к нему отношения и не занимается его перераспределением. С наркотой должно быть то же самое. Безумие не подлежит контролю, а если государство выступает против галлюциногенных демонов, пустырей, гарей и богов, вырывающих с корнями деревья и разворачивающих реки вспять — что ж, тем хуже для государства.
Так вот. Относительно недавно я была на вечеринке в Буэнос-Айресе. На вечеринке я выдула около семи косяков, что для меня вполне нормально, если бы не гашевая пыль, которую щедро сыпали в каждый косяк. Соответственно, иду я это в четыре утра. Ночь, улица, фонарь, аптека, туман и мгла, исхода нет; накрывает просто очень дико сильно. Начинается дестабилизация чувства времени — оно сбоит и ездит взад-вперёд. Теряется способность различить вербалку и невербалку — нереально понять, ещё думается мысль, или уже произносится фраза. Словом, состояние то ещё. А пусто же, поздняя ночь.
На одной из улиц фонари горят так себе, через один, практически. Внезапно я вижу дико высаживающее на измену зрелище — легендарный зеленый Форд Фалькон, машину, на которой ездила тайная полиция времен аргентинской хунты, а также периодчески в них катались парамилитарес из радикального антикоммунистического отряда Triple A, основанного Лопесом Рега — функционером режима Исабель Перон, который был астрологом, оккультистом и поклонником эзотерического фашизма.
Вообще, тогдашняя аргентинская история очень интересна с т.з. конспирологии — после смерти Хуана Перона (у его трупа, кстати, похитили руки) к власти пришла его жена Исабель, в прошлом танцовщица, работавшая в Панаме, первая женщина-президент в мире, за спиной которой со временем встал Лопес Рега, вхожий в теневую жизнь испанской франкистской аристократии и неофашистские круги. Лопес Рега убедил Исабель в необходимости жёстких антикоммунистических мер и начал создавать бригады боевиков с целью ответить на уличную герилью, которую вели левые. В итоге размах террора в стране достиг таких масштабов, что стало опасно ходить по улицам. В войне участвовали все — анархисты, коммунисты, социалисты, антикоммунисты, левые перонисты, правые перонисты, неофашисты. Полицейские, отработав смену, возвращались домой, снимали форму, ужинали, брали с собой стволы и маски, и ехали давить коммунистов уже как гражданские боевые активисты. Большинство участников уличной войны работало под риторику об «истинном перонизме» — пацаны реально пытались пытками, взрывами, убийствами и похищениями обосновать себя за истинных наследников Перона и захватить власть.
А потом Исабель и её окружение свергли военные, которым надоело наблюдать за погружением страны в хаос. Они запретили и леваков, и неофашистов, и Triple A. Но в ряды военных в итоге тоже внедрились эти мрачные оккультисты и мистики-неофашисты. С другой стороны, аргентинские мундиры и сами были изрядными отморозками: пересажали и перебили кучу людей, поставили университеты и школы под управление правительства, ввели цензуру, довольно агрессивную, из-за которой даже классические аргентинские фильмы запретили за разврат и голые сиськи.
На самом деле, Фалькон был популярнейшей тачкой в Аргентине до прихода хунты, которая передала соколов, окрашенных в черно-белый полиции и в зеленый — тайной полиции. Сама модель прилично зажилась в Аргентине: она продолжалась почти без изменений c 1962 по 1991 год, а в Штатах Фалькон закончился гораздо раньше.
10. Яйца до подбородка
Я всегда относилась к детям очень спокойно. Милые и умные детки довольно часто вызывают у меня симпатию и желание пообщаться; глупые и назойливые — скорее раздражают и заставляют брезговать ими. Никакого специального отношения к детям у меня нет; нет также и понимания по отношению к тем юным матерям, которые норовят продемонстрировать всем своих младенцев. Младенцы обычно кажутся красивыми только родителям, и мне не кажется, что их имеет смысл навязывать миру.
На первом курсе университета я довольно много курила. Поначалу меня напрягали усвоенные ещё в школе приколы на тему «первый курс — ещё не студенты, а абитура, легко пришли — легко ушли», но, познакомившись со студенческой жизнью более подробно, я успокоилась и стала вести свою обычную жизнь. Однажды, валяясь в постели со своей прекрасной Исабеллой, я поняла, что нам не хватает жареной картошки. Иса была обеими руками за. К сожалению, мне редко везло на девушек, которые бы умели готовить — чаще всего верхом кулинарного искусства среди моих любимых являлась слегка обугленная яичница, или лапша быстрого приготовления. Иса была хороша во всём, кроме кулинарии. Она была умна, общительна, могла оказать нужную поддержку и всегда выручала с заданиями; обладала классным телом и сшибавшим с ног обаянием; она открыла для меня довольно много нового в латиноамериканской литературе и культуре; а также шикарно плела мне косы и обладала почти безупречным вкусом на трэш-гламурные, хип-хоповые и альтернативные шмотки. Но совсем не умела готовить.
Пока я чистила картошку, Иса дразнила меня, вертя задницей в дверном проёме, трогая меня пальцами ног за уши и плечи и застывая в картинных позах, подчёркивавших её грудь. Я, лишённая возможности ответить, бросала в неё кусочки картофеля, стараясь попасть в расщелину между ягодиц. Наконец мне это удалось, и возмущённая Иса, вытащив картофельную палочку из buttcrack’а, громко сообщила, что это провокация в духе Холодной войны и вообще домогательство. Поставив картофель на медленный огонь, я схватила Исабеллу, и начала наглядно демонстрировать, что такое настоящее домогательство, периодически прерываясь на помешивание еды.
Поев, мы пришли к выводу, что нужно покурить. У Исы всегда была заначка; в тот раз, впрочем, её явно было недостаточно. Слегонца курнув, мы захотели большего, и позвонили знакомому торговцу, который помогал согражданам дост
ать самые разнообразные препараты — от стероидов и сильных транков до травы и хмурого. Поднятый на ноги в четыре утра, Серхио был не очень рад нас слышать, но, узнав старую добрую знакомую, всё-таки отправил к нам пацана с порцией гаша. Догнавшись до состояния ездящей крыши мироздания, мы отправились в постель, занялись трансцендентально-медлительной любовью и уснули часам к семи. Первые пары мы, конечно, проспали, и двинули сразу на третью. Ощущение времени потерялось совершенно, мы дико залипали, проговаривали мысли вслух, а также пару раз увидели одну и ту же собаку с каким-то неправдоподобным лицом, переходившую дорогу в одном и том же месте и пристально рассматривавшую нас. «Пёсик-то… засланный», — прошептала я, и мы, заржав, помчались ко входу.
В универе возле нашей аудитории стояла толпа народа, что-то увлечённо рассматривавшего. Мы, всё ещё тотально на гаше и недосыпе, пробились посмотреть. Оказалось, девчонка из параллельного потока недавно родила и сегодня забежала в универ
уладить какие-то дела с документами и показать фотки ребёнка. Взяв фото, я, как в комедиях про Фантоцци, испытала острое желание повертеть его так и эдак, чтобы убедиться, что смотрю на него под правильным ракурсом. С фотографии на меня смотрел очень некрасивый ребёнок, немного похожий на порождение Глубоководных фантазий Лавкрафта. Какое-то свирепо-обречённое рыбье лицо выражало негодование по поводу того, что его обладателя вытащили из воды и уложили в кроватку, где он не может нормально дышать. Складки на шее были похожи на жабры. Водянистые, но парадоксально тёмные равнодушные глаза, напоминавшие зрительные органы рыбы или даже кальмара, были полуприкрыты. Эффект усугубляла жутко изломанная поза, в которой лежал мальчик. Воображение так
и рвалось дорисовать ему перепонки между пальцами рук и ног. Лицо у него как-то заострялось вперёд и давало все основания предполагать, что ребёнок со временем вырастет в типичное кувшинное рыло, описанное Гоголем. Но больше всего меня смутили его яйца. Они висели до колен. Создавалось впечатление, что у малыша между ног не то какой-то стрёмный плавник, не то третья нога. Они, как-то безобразно и вольготно оттянутые далеко вниз, лежали между ног ребёнка, создавая иллюзию босхианской неправильности и искажённости. Мошонку этого ребёнка можно было без особых усилий дотянуть до подбородка. Я сразу же подумала сказать мамаше, что очень важно не дать пацану задохнуться: ведь он мог, перекатываясь, уложить собственные яйца себе на лицо и умереть от асфиксии.
задохнулся в кожаном мешке — напишет патологоанатом
Следом в голову полезли пословицы и прибаутки, вроде: у каждого свой вкус, сказал кобель, облизывая яйца.
Вернув фото, я осторожно спросила у окружающих, как им ребёнок. Они в один голос сообщили, что ничего милее не видели в жизни. И тут до меня дошло: я ж накуренная! и невыспанная! мало ли, что могло привидеться. Наверняка на фотке всё было в порядке, а мой рассудок, пребывая в состоянии дисбаланса, подбросил мне неприятые ассоциации.
Тем не менее, омерзительная картина продолжала преследовать меня. Лёжа ночью рядом с посапывающей Исой, я уже не могла безмятежно вдыхать запах её вздымавшихся ароматных грудей. Вместо этого я читала Лавкрафта, Lemegeton Clavicula Salomonis и Демонологию Древнего Китая, пытаясь обнаружить, что же такое было на фотке. Увы, ни Лавкрафт, ни гримуары, ни дотошный де Гроот не смогли ответить на мои вопросы.
Прошло недели три. Я уже практически забыла о том случае, когда нос к носу столкнулась с молодой мамашей. Я была абсолютно трезва, выспана и не курила уже очень давно. «Слушай, я тогда не успела посмотреть на твоего сыночка, — сказала я как можно беззаботней, — у тебя нет ли с собой его фотки, а то я чото не в курсе». «Конечно» — ответила польщённая мать и протянула мне фотку.
Земля начала уходить из-под ног, труба гневного Архангела заревела у самого уха, и в глазах начало темнеть. С фотографии на меня смотрело свирепо-обречённое рыбье лицо, заострённое кувшинным рылом. Ожидая худшего, я опустила взгляд и потеряла всякую надежду.
Между его ног, свисая до колен, вольготно и глумливо валялись они. Чуждые, противоестественные, кощунственные, нелепые и вислые, как будто взятые у взрослого человека и вытянутые отмороженными равнодушно-глумливыми адскими дизайнерами. Яйца.
«Ничего милее в жизни не видела», — выдавила я и, погружённая в тяжёлые мысли о конце времён, отправилась по своим делам.
Глава из книги NEVER STOP THE MADNESS
Растения, грибы и люди, которых я знала и иногда любила
1. Знакомство
Моё знакомство с коноплёй состоялось лет в двенадцать. За гаражами в нашем дворе вырос здоровый куст, который был с трепетом выращен старшими, срезан, засушен, измельчён и приготовлен к употреблению. Увы, старшие не разбирались не только в сортах конопли, но и в процессе изготовления конечного продукта. Поэтому и мы, сопричастные малолетки, и сами старшие накурились палок, вдобавок наломанных с обычного дикого куста. ТГК там не было, зато после я сильно страдала головой. Один из старших, приготовивших тот куст, в дальнейшем пошёл в менты. Совпадение? Не думаю. Возможно, это была секретная ментовская операция, профилактическое мероприятие, направленное на борьбу с подростковой наркоманией. Они выращивали повсюду дикие кусты, рубили их на палки и скуривали мелким. В моём случае это на время помогло — я начала дуть только в 13-14 лет.
2. Меблефилия
Как-то раз, преизрядно накурившись, мы пошли к Серёге М., который прославился редкой страстью, которую в нашей компании культурно называли меблефилией, а некультурно — стулоёбством. Серёга М., проживавший с матерью-одиночкой в малосемейке, тяжело переживал пубертатный период. Ему категорически не давали даже самые доступные девочки, он не имел личного пространства для хранения порнухи, а вдобавок ко всем этим несчастьям бывшая общага, в которой он проживал, была криминальной и перенаселённой. Обвинение в гомосексуальности или задротстве было довольно тяжёлым. В перспективе оно предвещало унылое существование на правах регулярно избиваемого отщепенца, которого вдобавок могут орально насиловать местные наркоты. Сергей постоянно пытался показать собственную мужественность, и делал это довольно необычными способами. Он приглашал к себе целые толпы друзей, которых кормил и рассказывал о своих подвигах на сексуальных полях сражений. Соврать о потере девственности ему не позволяла врождённая интеллигентность и страх перед коллективным недоверием, поэтому описываемые повиги выглядели весьма жалко. Например, однажды он как бы случайно потрогал девочку за задницу в автобусе. В другой раз он полночи проговорил с девушкой в подъезде, после чего влюбился в неё и донимал звонками из бесплатного телефона-автомата, пока, доведённая до ручки его домогательствами, она не пожаловалась старшему брату, несколько раз ударившему Сергея в лицо, живот и пах.
От всех этих несчастий Серый занялся странными делами. Всё началось с того, что однажды в процессе просмотра какой-то комедии он прикола ради трахнул кресло между подушек. Это вызвало солдатское ржание у аудитории, которое Сергей принял за поощрение и положительную обратную связь. Он стал проделывать это регулярно, естествуя различные предметы мебели — стулья, кресло и даже диван, на котором спала его мать. Я много раз пыталась придумать название для траха с диваном собственной матери, но в голову лезла какая-то ерунда про супружеское ложе, которое тут явно не подходило, и единоутробную страсть, которая была совсем уж не к месту.
Сергей также регулярно наливал в презервативы воду, превращая их в тёплые тяжёлые бомбы, и сбрасывал с крыши. Как-то раз я сказала ему, что на ощупь такой презерватив похож на грудь зрелой женщины, и в половой жизни Серёги началась светлая полоса. Это продолжалось, пока он не порвал налитый под завязку гондон, с которым забавлялся на мамином диване, затопив комнату и просочившись к соседям этажом ниже.
В тот день мы с парой одноклассников, накурившись, пришли к Серому, поторчали у него пару часов, выпили чаю с бутербродами, добили всё это дело пивом и за каким-то чёртом упёрли пару десятков резиновых изделий. Мы бродили по улицам, делать было решительно нечего, и меня начало отпускать. Постепенно блаженное залипалово сменилось чувством ответственности, которое нахлынуло с трепетом. Я осознала, что мы просто обязаны пойти в школу, хотя бы на последний урок. Я рассказала об этом удивлённым соратникам, которые вообще не планировали появляться в школе в ближайшие дни. Однако меня было не остановить. Моему красноречию позавидовали бы великие полководцы и политические мужи прошлого. Через двадцать минут, вооружённые лишь презервативами, не прихватив с собой ни тетрадок, ни учебников, ни ручек, мы, упиваясь собственным благородством и жаждой знаний, ломанулись учиться.
Школа не ожидала нас. Мы ворвались и ввергли её в хаос, как голодные поджарые волки, разрезают овечье стадо, отсекая наиболее привлекательных жертв, сея панику. Вакханалия продолжалась около получаса. Мы наливали воду в презервативы и бросали из окна туалета, пытаясь попасть в соучеников хотя бы брызгами. Мы вломились на урок биологии и сообщили учительнице, которую дразнили ниндзя-черепашкой, что пришло время физики. Я всегда любила физику. Мы надували презервативы, тёрли их о голову общеклассного терпилы, чтобы наэлектризовать, и лепили на потолок. Ниндзя-черепашка хватала нас за руки и требовала прекратить. Смутно помню, что я предлагала заказать для неё пиццу, орала что-то о том, что она живёт в канализации и предлагала ей скинуть лживые одежды и показать всем панцирь.
3. Серная кислота
На химии я украла баночку с серной кислотой. Будучи адептессой Ордена Сенобитов и любительницей нового опыта, я собиралась попробовать кислоту на себе. Предварительно курнув и собравшись, я пришла в школьный туалет, открыла банку и дэцел капнула на руку. Каково же было разочарование, когда не произошо ничего. Я буквально ничего не ощутила. И только когда жидкость попала на ранку на руке — начало сильно щипать. Не остановившись на этом, я наловила муравьёв и дождевых червей и вернулась в туалет. Муравьи реагировали на кислоту более активно — они скрючивались и начинали биться в конвульсиях. Черви вообще завязывались в узлы и всем своим видом демонстрировали, что им очень больно.
слабаки, подумал Штрилиц
Сейчас понятно, что окажись та кислота более концентрированной — эксперимент бы, скорее всего, закончился сильным скандалом. Объяснить дыру в ладони вряд ли бы удалось, тем более, что на Иисуса я никак не тянула. К тому же раны у Иисуса были в предплечьях, а не в ладонях.
4. Утробно обезбоженное пространство
Как-то раз нашему классу сообщили о выезде на двое суток в пригородный лагерь отдыха. Ну там лес, бассейн, баскетбол, все дела. Лагерь находится примерно в 6-8 км от посёлка N, в котором я часто зависала, потому что он был невероятно прекрасным. Если бы появилась возможность — я бы наверняка переехала туда навсегда, ради разрушенных экс-колхозных ангаров, пустырей, резкого сырого ветра, холодных рек, отрезвляющей звенящей чистоты, равнодушных полей, в которых никто не услышит крик человека, давящего пространства, мучительной осени и долгой зимы. В посёлке N. я видела, как дерево, сломанное ветром, проткнуло одной из своих веток живую птицу. Она пыталась бить крылом, косила глазом и иногда всплёскивала кровью. Я смотрела на неё и мне почему-то казалось, что она должна запеть. Этого не случилось. Возможно, песня умирающей птицы изменила бы меня. Например, превратила в кого-то типа святого Франциска. Я бы путешествовала по миру и проповедовала птичкам.
В посёлке N. находилось заброшенное помещение, которое я называла Аквариумом. Это было двухэтажное здание, довольно большое. Одна из его стен на втором этаже частично состояла из толстого стекла. Я подолгу жила в Аквариуме, ночевала там и даже прикормила редкой злобности пса, которого назвала Белиалом. По неизвестной причине он просто обожал лапшу быстрого приготовления, и в каждый визит в N. я брала ему вермишель фирмы «Александра и Софья». Белиал исправно выполнял свой долг, обеспечивая мой покой и охраняя Аквариум. К сожалению, век бродячей собаки недолог, и через полгода знакомства Белиала не стало. Найти того, кто отравил пса, я так и не смогла, но взяла за привычку аккуратно, но сильно бить рандомных догхантеров в разных странах, от России до Мексики.
Дорога к Аквариуму лежала через свалку металлолома. Там регулярно повреждались местные детишки и особенно городские, которые приезжали к бабушкам и, влекомые таинственным зовом, уходили вечерами на свалку, бродить в темноте по проржавевшему железу, смотреть в небо и напряжённо ждать. Они обдирали себе руки и ноги, временами ломали кости, но всё равно карабкались по свалке, сидели в кабинах и прыгали по крышам мёртвых автомобилей. А вот Аквариум народ не очень любил: вокруг него ходили какие-то мрачноватые слухи о наркоманах, педофилах и пропадавших детях. Я же проводила там очень много времени — лежала на крыше, сидела внутри, жгла костры и общалась с теми, кто незримо населял окружающее пространство. И каждый раз я шла к нему через свалку, останавливаясь и забираясь в её труднодоступные уголки. В потаённых интимных местечках свалки можно было отыскать разное.
Я много раз видела, как рожают животные — по возможности, в тёмных закрытых пространствах, издавая слизистые и утробные запахи, какие бывают в погребе, в который давно не заглядывали. Эти запахи… слежавшиеся овощи. Земля. Почва. Чернь. Сырость. Чвакающая мягкая плацента, в которую хочется запустить зубы. Таинство появления жизни, как и таинство покаяния, обладает омерзительно каннибальской притягательностью. Нужно что-то съесть, чтобы что-то появилось, нужно впитать грех, яд и гниль, чтобы дать пространство свежему воздуху и новой жизни.
В процессе творения Божество свёртывается, умаляется, чтобы дать пространство Другому. Но в тот краткий момент, когда Божество уже ушло, а Другое не появилось… возникает этот странный гниловатый и сыренький парадокс. Пустота в самом истоке надежды. Потенциальная насмешка над Создателем. Незапланированное новообразование в зародыше. Момент, когда возникает третье, несуществующее, молчаливое, раздробленное, неединое, растворённое. Этот момент имеет бо´льшее значение, чем сама вечность. Это третье — оно ломает всю картину. Когда я почувстовала его… а в России люди находятся ближе всего к этому третьему — так вот, когда я его почувстовала, то пережила тяжелейший слом мировоззрения. Я трогала это третье, ощущала его сквозь тонкую ткань «мироздания», как будто я и оно одновременно приложили руки к тонкой эластичной стене и ощутили ободряющее прикосновение друг друга. Это было, как… возвращение домой?
Оно пахнет, как свинья, которая сдохла пару недель назад, если её хорошенько растормошить. Если обнять её и прижаться, ощутить её скользкую бугристую поверхность, посмотреть в её белые глаза и понять, почему же на её лице застыла сардоническая усмешка. Если пощупать нежную шкуру на внутренней стороне её бёдер, проникнуть глубже
один палец
два пальца
три пальца
четыре пальца
а теперь давай поиграем
и наощупь, интуитивно найти там тот краеугольный липкий комок, капающий чёрным, серым и жёлтым, и вытащить его оттуда, приобщиться к нему, принять причастие, пожрать старое, чтобы дать дорогу новому
возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед.
и, надрываясь, блевать, корчиться, вдавливая себя в землю, растворяться в ней, идентифицироваться с ней, врастать в неё
то ради этого момента стоит отречься от всех своих близких и богов.
Я убеждена в том, что места, обладающие собственной субъектностью и жизнью, способные порождать искажённые, странные и притягательные предметы, сущности и закономерности. Они создают нечто, сжимаясь и умаляясь, концентрируясь и сокращаясь. Они подвергают сомнению наличие единственного истинного божества и предлагают альтернативу первичному источнику жизни. Они рекомендуют ледяную пустыню и липкое болото, тоже способные порождать, вместо Эдема. Они ставят меня перед выбором — Творец, создающий, единый и ревнивый
ля иляха илляЛлах
или они, многочисленные, размытые, сырые, странно пахнущие, холодные, моховые, малахитовые, нечистые, кощунственные, богохульные, вытуживающие-выделяющие-впускающие неведомые и невыразимые вещи в своих потаённых карманах, ямках, кратерах, язвах, ранах, дырах, изнанках. Коровьи и собачьи черепа. Детские ботинки. Крысы. Украшения. Птицы. Лопаты. Гильзы. Кресты. Кресты. Ещё кресты. Памятники с советских могил (со звёздами). И снова черепа. Я одно время их собирала там, набрала штук пять. Потом надоело.
Я очень обрадовалась, когда узнала, что нас везут в лагерь рядом с N. Во-первых, я хорошо знала окрестности и была знакома со сторожами. Во-вторых, я рассчитывала подзаработать на перепродаже бухла одноклассникам. В-третьих, моя тогдашняя одноклассница, Оксана П., была прекрасна и неприступна для парней, а я — одинока и вся в мечтах об Оксане, и совмещение двух наших состояний к обоюдной пользе было в моих планах. На всякий случай с собой я взяла побольше травы, хотя практически не испытывала сомнений в том, что крепость Оксаны рухнет под давлением окружающего пространства, завёрнутого в немыслимые формы и способного изувечить человека одним своим равнодушным присутствием.
Тусовка поначалу была так себе. Все сидели на койках и разговаривали вполголоса. Кто-то пытался сыграть в карты на раздевание, но все ломались («я сняла колечко», «я снял часы»), и это выглядело скучно. На раздевание надо играть резко и до конца, как в русскую рулетку. В каком-то смысле игра на раздевание тоже есть разновидность русской рулетки: в конечном итоге остаётся только Тело и внешний мир — агрессивный или нейтральный, заинтересованный или безразличный.
Я пошла прогуляться по территории, навестила двух немецких овчарок, охранявших территорию, вытерпела серию мучительно долгих и влажных поцелуев, чмокнула их в носы, начесала им бока и животы, и вернулась к обеду. После обеда был небольшой перерыв, а затем в программе была дискотека.
В перерыве я незаметно сгоняла в N за бухлом, которое приныкала у сторожа дяди Коли, неодобрительно покачавшего головой и, как обычно, растаявшего после поцелуя в щёку. Закупилась я основательно, взяв пиво, джин-тоник, водку и фанту.
Дискотека началась бодренько и довольно мирно. Однако постепенно на неё начали подтягиваться деревенские пацаны, которые не знали новоприбывших, и потому начали кидать им предъявы. Среди прочих, на дискарь пришёл пацан с погонялом Бобрёный, известный тем, что ему однажды нассали в рот. Произошло это случайно и по чистой неловкости — он был мелкого роста, а рядом стоял и ссал здоровый дылда, который резко повернулся и слегонца попал Бобрёному на лицо. Тот зачем-то облизался и сказал самую неподходящую и тупую фразу: «На кукурузу похоже!». Бобрёного с того времени стебали, и глум над городскими был единственной его отдушиной. Он яростно швырялся на моих одноклассников, задавая им вопросы в духе: «Слышь ты, а ты кто по жизни?» и: «Да ты знаешь вообще, кто такой пацан?». Бобрёный и компания уже успели спровоцировать несколько мелких конфликтов, которые в перспективе могли перерасти в массовый мордобой.
Ситуацию разрулила класснуха, которая вмешалась как раз вовремя, превратив назревающую драку в жуткий фарс с привкусом советской скандалёзности. Я выцепила Оксану, отвела её подальше и начала с ней танцевать. Периодически мы выходили на улицу подышать воздухом, и она рассказала мне довольно много о своей жизни, подтвердив тезис о том, что незнакомая обстановка и тоскливая бесконечность русского пространства способствуют исповеди. Прежде холодная и малообщительная девушка со смуглой кожей и слегка азиатскими глазами, производившая впечатление стервочки из состоятельной семьи, оказалась довольно несчастным человеком, живущим с деспотичным отцом и послушной матерью-казашкой, воспитанной в жёстких традициях подчинения мужчине. Оксана многократно слышала, как папаша бьёт её мать, та не раз попадала в больницу из-за этого, но продолжала служить и подчиняться. Не зная, как прокомментировать услышанное и желая посильнее задружиться, я предложила Оксане поучаствовать в подпольной торговле спиртным. Девушка, не на шутку злая на собственную жизнь, только что проговорившая и осознавшая свои проблемы — это страшная сила. Вчерашняя отличница и молчунья с энтузиазмом согласилась разливать бухло в стаканы и делать коктейль фанта+водка. Торговля шла бойко, и буквально через час мы продали последнюю порцию. Я отстегнула Оксане положенные 30% и мы отправились гулять.
В лесу мы дарили друг другу шишки и замёрзшие ветки. Она читала мне стихи — Гиппиус и много из АГАТЫ КРИСТИ — их тексты всегда хорошо подходили к таким ситуациям.
Когда Оксана протянула мне очередной природный дар, я взяла её руку, прижалась лицом и начала целовать. Пройдясь губами по её ладони и озябшим пальцам, которые были ледяными и плохо сгибались, я начала дышать на них, пытаясь отогреть. Поначалу Оксана ничего не делала, а затем стала поглаживать моё лицо и подставлять для поцелуев тыльную сторону кисти. Её глаза превратились в какие-то жуткие чёрные кратеры; взгляд меня буквально сжигал. Очень осторожно я шагнула ближе и поцеловала Оксану в щёку. Затем, понимая, что глупо заниматься более глубоким петтингом посреди заснеженного леса в минус двадцать пять, я предложила ей курнуть и сходить поплавать вдвоём.
Ещё днём я заглянула к дяде Мише, отвечавшему за бассейн, и уточнила, что там будет с водой, не собираются ли её сливать в ближайшее время и пустит ли он, самый лучший в мире дядя Миша, индивидуально нас с подругой, которая совершенно не умеет плавать, ужасно этого стесняется и которая просила меня её научить. Дядя Миша сообщил, что я могу приходить «не сильно поздно», и я решила воспользоваться его любезностью.
Часы в бассейне были волшебными. Оксана плавала великолепно, мы скользили друг за другом, расходились и снова сходились, превратившись в существ совершенно другого вида, живущих в воде и обладающих единым разумом. Оксана неторопливо сняла купальник и, взяв свои груди в руки, протянула их мне, как протягивают воду жаждущему, еду голодному и вино — потерявшему Бога в сердце своём. Оттолкнувшись от борта, я проскользила к ней и восторг возвращения в божественное лоно охватил меня. Я была блудной дщерью, заблудившейся и отвергнутой, вернувшейся в родной дом и сжимавшей в руках свежие хлебы. Я была жрицей, советующейся со священными горлицами, которые принесли вести о переменах, запахе дыма и восторженно-тревожных предзнаменованиях. Нырнув и обняв мои бёдра руками, она прижалась лицом к моей промежности и подарила мне глубокий поцелуй с языком.
Я до сих пор помню ту сумасшедшую ночь в деталях. Сказочный заснеженный лес, звёздное небо и осознание того, что эта ночь будет очень долгой.
Она стоит у окна. Чёткий и пластичный силуэт. Думаю, что смогла бы нарисовать её несколькими движениями.
— Что мы теперь будем делать?
— В смысле?
— Ну… мы же должны что-то делать с тем, что случилось… произошло с нами.
— Между нами. Не с нами.
Слова не идут. Я вообще ничего не могу сказать. Какая-то горечь. Слова приходится выталкивать из себя сквозь сжавшееся горло. Не понимаю, что происходит, но атмосфера безнадёги, тяжёлой истерики и депрессии делается невыносимой. Так бывает — ещё минуту назад всё было предсказуемо и хорошо, а затем в один момент комнату как будто затапливает свинцово-чёрная жижа, и всё хорошее забывается. Ему на смену идёт сосущее чувство в груди, спазматическая напряжённая тишина, какую часто издаёт заикающийся человек, силящийся как можно скорее рассказать новости; жуткая сосредоточенность на том, чтобы держать себя в руках и желание вывернуть себя наизнанку, лишь бы избавиться от этот ёбаного давления изнутри. Как там у Мисимы? «Представляете, если бы люди могли вывернуть свои души и тела наизнанку – грациозно, словно переворачивая лепесток розы, – и подставить их сиянию солнца и дыханию майского ветерка».
— Знаешь. Я вспомнила один стих. Не знаю, почему. Прочитать?
— Давай.
— Где зарево агоний задушит знанья горечь
Что пожирает вмиг скупую осторожность
Где нет могил для плача, где холод дышит жадно
И есть одна дорога, что не зовет обратно…
— Красивый.
— Я просто больше не могу ничего сказать. Я точно хочу быть с тобой. Не знаю, что добавить.
— У тебя есть ещё покурить?
— Да, сейчас. На, возьми.
Силуэт изменяет положение. Она опирается одной рукой на раму окна, а во вторую берёт косяк. Затягивается, залитая лунным светом.
— Иди ко мне. Ты замёрзнешь там стоять и заболеешь.
Она подходит и гладит меня по голове. Каким-то проклятым шестым, седьмым или каким там ещё,
)), чувством, я понимаю, что всё кончено. Способность говорить окончательно исчезает. В горле стоит комок. Физическое ощущения спада, схлынувшей волны. Осталась только усталость и какая-то грязь на сердце. Смотрю в её глаза. Огонь в них угасает, они становятся холодными и отсчитывают последние минуты нашей взаимной открытости. Она берёт мою руку и целует. Смотрю в одну точку. Она шепчет мне на ухо:— Прости, гитара, прости, прощай, гитара.
Сжимаю её руку и отпускаю. Когда я нахожу в себе силы отвести взгляд от окна, в комнате уже никого нет.
Я до сих пор не могу спокойно слышать эту песню.
5. Пройти по тихим школьным этажам под звуки не вернувшихся с войны
Школьные практические соревнования по ОБЖ между несколькими командами. Я в те дни рассталась со своей девушкой, а потому пришла конкретно на джин-тонике и траве, банки четыре, выпила наверное, и добила парой косяков. Мой дорогой учитель, «афганец» Р.В., души во мне не чаявший, посмотрел весьма свирепо и даже как-то тоскливо. Его свирепость не предвещала ничего хорошего. Я видела её нечасто, но каждый раз были пострадавшие. Первым пострадал стол, по которому учитель треснул рукой, разбив стекло, порезав себе руку и сделав вмятину в столешнице. Вторым был Митя Н., мой одноклассник, который едва не лишился брови. Р.В. несколько раз просил его убрать оттуда серёжку, а когда Митя пошёл в отказ, ОБЖ-шник удалил её самостоятельно при помощи грубой физической силы и какой-то матери. Я не питала особых иллюзий по поводу учителя: Р.В. был психопат, а его мозги сильно свернулись на теме войны. Он любил нас, как умел, и пытался уберечь от смерти на следующей войне, которая непременно должна была наступить. Он жил один и часами просиживал в кабинете, когда в школе уже никого не было. Когда я просекла это дело, то начала зависать вместе с Р.В., и он рассказал мне много чего об оружии, Афганистане и Чечне — собственно, мои относительно неплохие познания об Ичкерии и моджахедском движении своими корнями уходят туда, в пустые школьные коридоры, по которым разносится эхо, в закрытые кабинеты, в одном из которых сидит крупный мужик, а напротив него, или у него на столе — школьница, которой он рассказывает, как правильно резать людей при самообороне, как вызвать рвоту при отравлении теми или иными веществами, как правильно сделать коктейль молотова, чтобы цель достаточчно хорошо прожарилась, и вообще — что такое война и враг.
Психологические проблемы Р.В. меня не напрягали. Помочь ему вернуться к нормальной жизни я не могла, но с психопатами всегда находила общий язык. С Р.В. у нас была дружба, он всегда был на моей стороне в конфликтах со школьной администрацией, а как предмет ОБЖ мне нравился. Мы друг друга не подводили, и мне не хотелось нарушать эту традицию из-за бухла и травы.
Морально подготовившись, я пошла проходить полосу препятствий. В итоге пришла первой и даже поймала себя на мысли о том, что тело приобрело какую-то дополнительную гибкость. Получив ворчливые поздравления, я ощутила лёгкий, но ощутимый толчок в бицепс — дражайший наставник оставил последнее слово за собой.
С Р.В. мы, кстати, несколько раз курили вне школы. Траву он очень одобрял, говорил, что она хорошо снимает стресс и не жжёт мозги, а вот алкоголь не уважал и не любил, хотя, по его же признанию, некоторое время жёстко бухал.
Он умер в конце нулевых. Сердце.
6. Физкультурная мишень
В моём классе учился близорукий долговязый пацан Макс, который был освобождён от физкультуры, избегал ходить на ОБЖ, а на УПК записался на курсы машинописи, едва ли не единственный из всего класса. Он был обладателем куриной груди, птичьей походки, неуклюжего нескладного тела. У него были странные повадки — например, при разговоре он буквально лез человеку в лицо, — так, что собеседник начинал раздумывать, чего же всё-таки хочет Макс: расцеловать его, или укусить за нос. В целом, парень производил какое-то рахитичное впечатление. Общались с ним совершенно нормально, он не был днищем, но к социальной жизни не приобщался. Не знаю, какой злой рок привёл его в тот день в школу, но Макс попал на единственную за всю историю класса комбинированную тренировку, сочетавшую в себе практику по надеванию противогаза, бег с препятствиями и стрельбу по целям с пневматическим ружьём.
Перед тренировкой я дула косячок за углом, и Макс попросил затянуться. «Не вопрос, братиш, добивай всё», — прозвучал ответ. Я уже предвкушала забавные ситуации, типа «накурившийся Макс бежит, смешно размахивая руками». Моя фантазия оказалась значительно беднее реальности.
Пройдя полосу препятствий за какое-то феноменально долгое время, с трудом напялив противогаз и надышав внутри так, что его большие грустные глаза запотели, Макс получил воздушку и приказ поразить мишень. Он долго отказывался стрелять, пока ОБЖ-шник с физруком не начали всерьёз давить на него. «Стреляй, а то щас все штрафной бегать будут из-за тебя», — рычал Р.В., вспоминая методы бескровной армейской дрессировки духов. «Ну ты чё, ёпта, ну мать твою это, ну чё ты как это самое», — вторил ему сиплый физрук. Макс растерялся. Он вертел головой, как голодный птенец в ожидании матери. Его волосы взмокли и печально облепили физиономию. Макс напоминал человека, которого пригласили в сауну, а вместо этого облили мочой и предложили поработать приманкой во время охоты. Его дыхание стало частым и поверхностным, а поведение — нелогичным и даже странным. Воспользовавшись моментом, когда оба учителя отошли, Макс снял очки и вторично натянул противогаз. «Что-то будет», — подумала я. Макс начал целиться. Я заподозрила неладное, когда обратила внимание на тот факт, что мишени находились в совершенно другой стороне. Он упорно целился в пустое пространство, на котором стоял одинокий турник, совершенно не годный для выполнения роли мишени. Но Макс, выдувший полкосяка впервые в жизни, вероятно, видел себя великим охотником Зорким Глазом, а турник принимал за тотемное животное, которое обязательно нужно добыть.
На несчастье, именно к этому турнику направились Р.В. и физрук, обсуждавшие какие-то свои дела и забывшие о снайпере в противогазе, который залёг в яме с песком и готовился произвести выстрел века.
свидригайлов спустил курок
Макс не мог выстрелить более удачно. После пяти минут прицеливания и подготовки, он шмальнул в направлении, лежавшем на 60 градусов правее мишеней, и попал в ягодицу физруку. В следующую секунду я впервые в жизни услышала оборот, потрясший меня своей народнической свежестью: «Ты чё, это самое, хуеголововая параша, яйцами шары заговнял совсем, штоле?». Потирая задницу и подпрыгивая, физрук засеменил к Максу. Тот поступил, как дезертир: бросив воздушку и стащив с себя противогаз, он побежал, смешно размахивая руками. Я до сих пор жалею, что тогда не крикнула: «Он всё-таки сделал это! BA DUM TSS!».
7. Манага в доме Хоботовых
Однажды мы с моей кузиной Дианой захотели сварить манагу. У нас были трава, молоко, сгущёнка (я терпеть её не могла, но Ди пёрлась по этой сладкой гадости, так что мне приходилось терпеть) и желание сделать всё культурно и не делясь ни с кем. Но у нас не было помещения для варки и проведения культурной программы. Отдавать же кому-то из друзей половину продукта только за то, что нас допустили к плите и дали нормально побыть под крышей, казалось каким-то скотством. И тут я вспомнила про Колю Х.
Он был забитым, исполнительным и робким парнем, у которого был довольно навороченный по тем временам компьютер, на котором мы иногда рубились в «Героев» и какие-то антитеррористические стрелялки. Ну как рубились — я играла, а Коля наблюдал и иногда комментировал. Его задротистость временами раздражала, а нелепые попытки состроить из себя мачо выбешивали, но в целом Коля был нормальный.
Не имея особых заслуг перед обществом и человечеством, Коля прославился тем, что онанировал на девушку из компьютерной игры «Поле чудес». Как можно было разглядеть что-то сексуальное в этой игре, которая была родом из 90-х и, кажется, входила в базовый пакет игр, наряду с «Сапёром» и «Косынкой», знал только он сам. Девушка была больше похожа на стремительно проносившуюся по экрану чёрную палочку, но тем не менее Коля, проявляя чудеса полового героизма, умудрялся делать своё дело. Помимо этого Коля Х. был убеждённым православным.
Его странности были отчасти обусловлены наличием строгих и консервативных родителей, которые были пафосными идиотами и контролировали буквально каждый шаг сына. Однажды у Коли Х. нашли несколько фишек с девушками, которые нужно намочить (лизнуть), чтобы те оказались голыми. Об этом незамедлительно узнал весь двор. Дело в том, что родители Коли были люди духовные. Они постоянно ходили по музеям и дерьмовым выставкам, покупая картины, написанные никому не известными художниками-пейзажистами, засиравшими мир картинами с названиями типа «Белый домик под клёнами», «Корзинка в поле» и «Косынка на кусте черёмухи». Духовность томила их. Когда они шли по улице, их животы покойно и величаво раздвигали окружающий мир. Поэтому они не ограничились обычной поркой. Родители Коли открыли окна и начали дико орать, что вырастили извращенца и будущего сексуального маньяка, периодически хлеща скачущего по квартире сына ремнём, как в старые времена добрые баре, должно быть, через «не хочу» наказывали нерадивых смердов. «Кто ты? Говори, мерзавец!», — стенала мама Коли Х. «Отвечай матери, подонок, эротоман!», — театрально вторил ей папаша. «Извращенец», — пищал Коля. «Именно! ИЗ-ВРА-ЩЕ-НЕЦ!», — хором нараспев восклицали его родители, заставляя дворовых алкашей корчиться от смеха. После той экзекуции к Коле почему-то намертво прилипло погоняло «Хоботов». Отчасти, наверное, причина была в его фамилии, созвучной слову «хобот», а отчасти — в том, что он однажды в школе всерьёз назвал ствол пушки «хоботом», но почему все начали его так называть именно после той эпической порки — не представляю. Может, я не услышала, как его родители сообщили всей улице, что у Коли хобот был наружу, когда они его застукали а может, была какая-то другая причина. Погоняло оказалось настолько прилипчивым, что некоторые из учителей Николая были уверены в том, что он Хоботов — кажется, случился даже какой-то скандал с переименованием Коли в классном журнале.
Когда я предложила Коле приютить нас, он с радостью согласился. Дождавшись, когда его предки свалили на какую-то очередную культурную программу, мы завалились к нему. Он, как всегда, суетился, был приветлив и предлагал помочь с готовкой. Мы поставили манагу на электроплиту, рассказали ему, как часто нужно ее помешивать и когда звать нас, а сами отправились в комнату смотреть какой-то фильм. Он был откровенно скучным, и мы развлекались тем, что целовались и говорили друг другу всякие любовные признания. Ди тогда уже вышла из депрессии, но ещё не села на систему, поэтому всё было хорошо и позитивно.
Коля, застав нас за этим занятием, неожиданно захотел в туалет. Не знаю, что он там себе воображал, но задержка оказалась фатальной. Продукт конкретно сбежал, залив ему плиту и зловонно пригорев. Мы с Ди примчались в кухню первыми, Коля со своей проклятой эрекцией в плохо застёгнутых штанах — следом за нами. Расстроившись и обозлившись на Хоботова, мы свалили, оставив его отмывать плиту. Николай не успел закончить уборку к возвращению родителей. К счастью, ему хватило ума на то, чтобы рассказать историю про неудачную попытку сварить кашу. Это спасло его задницу, хотя весь двор опять имел сомнительное удовольствие выслушивать, как деградирующий с каждым днём эротоман и извращенец не умеет управиться с плитой.
8. Грибное погребение
Это прозвучит странно, но я всегда предпочитала мухоморную настойку «традиционным» псилоцибиновым грибам. В этом, бесспорно, виновата моя бабушка. Она много помогала мне по жизни и была настоящей волшебницей, когда дело доходило до лечения травами и производства разных настоек-наливок. Мухоморовую настойку она готовила не для внутреннего потребления — в основном она предназначалась для натирания суставов и прочих антиревматических действий. Однако однажды бабушка сказала мне: «Мухомором хорошо натираться, чтобы суставы не болели. Но, если сильно надо, если совсем необходимо, солнышко, то он может иначе помочь…». Я впервые попробовала настойку под надзором бабушки. Немного — глоток, не больше. Отвратительный вкус, почему-то ассоциирующийся с чем-то насекомо-жучиным. Горечь, которую хочется отрыгнуть. Выхлоп тот ещё.
Я поставила в наушниках музыку ВЕЧНОЧЕРНЬ — превосходный образец российского Black Metal с эффектными экстатическими текстами. Бабушка села на диван, а я прилегла там же. Незаметно я погрузилась в довольно странный сон. Там по-прежнему звучала музыка и отстранённый рык вокалиста, произносившего хлещущие в лицо слова-линии-звуки, как будто ленты холодной чёрной изоленты, или как будто нефть на воде, грязные игривые пятна-жгуты
В руинах чернейшего неба
Торжествует мой трон, видя мёртвых богов.
Север доносит голос снегов!
Я сгораю в безумьи моих чёрных снов.
Я летела в абсолютно пустом и идеально чёрном пространстве. Ощущения были расслабленными и даже приятными, как бывает во время «летящих» снов. Однако с радужного настроения сбивали идеальная чернота пространства и постоянный как будто чёрный дождь, шедший такими вот толстыми и длинными полосами. Он ударял в лицо и бил по рукам, холодный, тяжёлый, скользкий, мокрый и эластичный.
Обезображенный криком моей падшей смерти,
Развороченный мозг, расскажи правду грёз
В параллельном кошмаре — плыви через бездны,
Нестерпимою болью утопи в море слёз.
Я с огромным трудом выбралась из этого герметичного сна. Рядом были бабушка и соседская девочка Вера, которые уже минут десять пытались растолкать меня. С момента моего отрубания прошло около сорока минут.
После этого я стала довольно часто экспериментировать с настойкой мухомора, помня наставление о том, что в помощи мухомора должна возникнуть нужда. Я использовала её в основном для обретения потерянного чувства сопричастности «творению», которое есть не что иное, как непрерывный процесс пантеистического присутствия Божества, которого я давно уже интуитивно связывала с Паном и Велесом.
Я никогда не прибегала к мухоморам ради «трипа» или тем более по приколу. Пожалуй, если бы я задалась целью создать религию, то отношение к мухомору в ней было бы крайне серьёзным. Но в минуты, когда ощущение бытия покидало меня, а окружающий мир из полного жизни, запахов, музык
Нет большей радости, нет лучших музык,
Чем хруст ломаемых костей и жизней…
превращался в серую картинку, я начинала готовиться. Я уходила в лес, где могла провести много времени: полдня или даже сутки. Я забиралась в полузатопленные заброшенные деревни, о которых никто уже не помнил, которых не существовало, согласно официальным картам. Я выходила и давала Пространству подготовить себя к целительной деперсонализации. А когда готовность наступала — я принимала настойку мухомора и излечивалась. Однажды весной я выпила её, не уходя из леса. Мне очень понравилось пустое дерево, и я решила провести время там.
Дерево, суховатое и странно пахнущее, приняло меня неохотно, но в целом дружелюбно. Забравшись внутрь и устроившись поудобнее, я начала ждать. Мне вспоминались истории о монахах, спавших в гробах, и мифы о вампирах, которые тоже предпочитали гробы. Внутренности дерева постепенно начали плыть, выход закрылся, и я оказавшись в гробу, провалилась в Ничто. Моей последней мыслью было воспоминание о том, как на Карпатах, кажется, в канун Рождества ходят мальчики-калеки и зовут людей поучаствовать в демонолатрии. Тех, кто не желает идти с ними добровольно, они бьют железными хлыстами, превращая в оборотней. «Не вампиры, конечно, но тоже, наверное, спят в гробах», — рассеянно подумала я
…открыв глаза, я обнаружила, что пауки сплели на мне паутину. Не представляю, сколько времени я провела в таком состоянии, но мне очень хотелось пить, и, очевидно, прошло довольно много времени. Я забралась в дерево часов в одиннадцать утра, а выбралась оттуда вечером. Паутины было много. На руках и ногах были синяки и стёсы.
После этого внутри меня ещё несколько дней царила абсолютная внутренняя тишина. Такого идеального спокойствия я не могла припомнить. Мне ничего не хотелось. Было ощущение, что в меня вселилось какое-то чрезвычайно спокойное существо, дружелюбно настроенное, но не расположенное к лишним телодвижениям. При этом в голове творился совершенный интеллектуальный хаос. Я бы наверняка не вспомнила химическую формулу воды или таблицу умножения — настолько далёкими и неважными казались эти вещи. При этом острота мышления оставалась прежней, мыслительный процесс не затормозился — просто память как будто временно отрубилась, или использовалась не по прямому назначению. Через неделю меня начало отпускать, и постепенно я вернулась в своё обычное состояние, успев в полной мере пройти через состояние избытка — молчащего, сосредоточенного, рассеянного, выдавливающего из себя мычащие звуки, лобастого, смотрящего в одну точку, не терпящего, когда от него отвлекают, тёплого, обнимающего и слегка ленивого.
9. Ford Falcon
Я довольно часто бываю на травных вечеринках и гроверских тусовках, потому что уже давно вращаюсь в легалайз-движухе. На мой взгляд, ей не хватает радикальности и чувства политического. Средний легалайзер говорит исключительно о траве, максимум — о «лёгких наркотиках», но не более. Я лично за легализацию всей наркоты вообще, точнее — не столько за легализацию, сколько за вывод государства из сферы контроля наркотиков. Т.е. нельзя, например, сказать, что воздух «легализован». Он не легализован, государство не имеет к нему отношения и не занимается его перераспределением. С наркотой должно быть то же самое. Безумие не подлежит контролю, а если государство выступает против галлюциногенных демонов, пустырей, гарей и богов, вырывающих с корнями деревья и разворачивающих реки вспять — что ж, тем хуже для государства.
Так вот. Относительно недавно я была на вечеринке в Буэнос-Айресе. На вечеринке я выдула около семи косяков, что для меня вполне нормально, если бы не гашевая пыль, которую щедро сыпали в каждый косяк. Соответственно, иду я это в четыре утра. Ночь, улица, фонарь, аптека, туман и мгла, исхода нет; накрывает просто очень дико сильно. Начинается дестабилизация чувства времени — оно сбоит и ездит взад-вперёд. Теряется способность различить вербалку и невербалку — нереально понять, ещё думается мысль, или уже произносится фраза. Словом, состояние то ещё. А пусто же, поздняя ночь.
На одной из улиц фонари горят так себе, через один, практически. Внезапно я вижу дико высаживающее на измену зрелище — легендарный зеленый Форд Фалькон, машину, на которой ездила тайная полиция времен аргентинской хунты, а также периодчески в них катались парамилитарес из радикального антикоммунистического отряда Triple A, основанного Лопесом Рега — функционером режима Исабель Перон, который был астрологом, оккультистом и поклонником эзотерического фашизма.
Вообще, тогдашняя аргентинская история очень интересна с т.з. конспирологии — после смерти Хуана Перона (у его трупа, кстати, похитили руки) к власти пришла его жена Исабель, в прошлом танцовщица, работавшая в Панаме, первая женщина-президент в мире, за спиной которой со временем встал Лопес Рега, вхожий в теневую жизнь испанской франкистской аристократии и неофашистские круги. Лопес Рега убедил Исабель в необходимости жёстких антикоммунистических мер и начал создавать бригады боевиков с целью ответить на уличную герилью, которую вели левые. В итоге размах террора в стране достиг таких масштабов, что стало опасно ходить по улицам. В войне участвовали все — анархисты, коммунисты, социалисты, антикоммунисты, левые перонисты, правые перонисты, неофашисты. Полицейские, отработав смену, возвращались домой, снимали форму, ужинали, брали с собой стволы и маски, и ехали давить коммунистов уже как гражданские боевые активисты. Большинство участников уличной войны работало под риторику об «истинном перонизме» — пацаны реально пытались пытками, взрывами, убийствами и похищениями обосновать себя за истинных наследников Перона и захватить власть.
А потом Исабель и её окружение свергли военные, которым надоело наблюдать за погружением страны в хаос. Они запретили и леваков, и неофашистов, и Triple A. Но в ряды военных в итоге тоже внедрились эти мрачные оккультисты и мистики-неофашисты. С другой стороны, аргентинские мундиры и сами были изрядными отморозками: пересажали и перебили кучу людей, поставили университеты и школы под управление правительства, ввели цензуру, довольно агрессивную, из-за которой даже классические аргентинские фильмы запретили за разврат и голые сиськи.
На самом деле, Фалькон был популярнейшей тачкой в Аргентине до прихода хунты, которая передала соколов, окрашенных в черно-белый полиции и в зеленый — тайной полиции. Сама модель прилично зажилась в Аргентине: она продолжалась почти без изменений c 1962 по 1991 год, а в Штатах Фалькон закончился гораздо раньше.
10. Яйца до подбородка
Я всегда относилась к детям очень спокойно. Милые и умные детки довольно часто вызывают у меня симпатию и желание пообщаться; глупые и назойливые — скорее раздражают и заставляют брезговать ими. Никакого специального отношения к детям у меня нет; нет также и понимания по отношению к тем юным матерям, которые норовят продемонстрировать всем своих младенцев. Младенцы обычно кажутся красивыми только родителям, и мне не кажется, что их имеет смысл навязывать миру.
На первом курсе университета я довольно много курила. Поначалу меня напрягали усвоенные ещё в школе приколы на тему «первый курс — ещё не студенты, а абитура, легко пришли — легко ушли», но, познакомившись со студенческой жизнью более подробно, я успокоилась и стала вести свою обычную жизнь. Однажды, валяясь в постели со своей прекрасной Исабеллой, я поняла, что нам не хватает жареной картошки. Иса была обеими руками за. К сожалению, мне редко везло на девушек, которые бы умели готовить — чаще всего верхом кулинарного искусства среди моих любимых являлась слегка обугленная яичница, или лапша быстрого приготовления. Иса была хороша во всём, кроме кулинарии. Она была умна, общительна, могла оказать нужную поддержку и всегда выручала с заданиями; обладала классным телом и сшибавшим с ног обаянием; она открыла для меня довольно много нового в латиноамериканской литературе и культуре; а также шикарно плела мне косы и обладала почти безупречным вкусом на трэш-гламурные, хип-хоповые и альтернативные шмотки. Но совсем не умела готовить.
Пока я чистила картошку, Иса дразнила меня, вертя задницей в дверном проёме, трогая меня пальцами ног за уши и плечи и застывая в картинных позах, подчёркивавших её грудь. Я, лишённая возможности ответить, бросала в неё кусочки картофеля, стараясь попасть в расщелину между ягодиц. Наконец мне это удалось, и возмущённая Иса, вытащив картофельную палочку из buttcrack’а, громко сообщила, что это провокация в духе Холодной войны и вообще домогательство. Поставив картофель на медленный огонь, я схватила Исабеллу, и начала наглядно демонстрировать, что такое настоящее домогательство, периодически прерываясь на помешивание еды.
Поев, мы пришли к выводу, что нужно покурить. У Исы всегда была заначка; в тот раз, впрочем, её явно было недостаточно. Слегонца курнув, мы захотели большего, и позвонили знакомому торговцу, который помогал согражданам дост
ать самые разнообразные препараты — от стероидов и сильных транков до травы и хмурого. Поднятый на ноги в четыре утра, Серхио был не очень рад нас слышать, но, узнав старую добрую знакомую, всё-таки отправил к нам пацана с порцией гаша. Догнавшись до состояния ездящей крыши мироздания, мы отправились в постель, занялись трансцендентально-медлительной любовью и уснули часам к семи. Первые пары мы, конечно, проспали, и двинули сразу на третью. Ощущение времени потерялось совершенно, мы дико залипали, проговаривали мысли вслух, а также пару раз увидели одну и ту же собаку с каким-то неправдоподобным лицом, переходившую дорогу в одном и том же месте и пристально рассматривавшую нас. «Пёсик-то… засланный», — прошептала я, и мы, заржав, помчались ко входу.
В универе возле нашей аудитории стояла толпа народа, что-то увлечённо рассматривавшего. Мы, всё ещё тотально на гаше и недосыпе, пробились посмотреть. Оказалось, девчонка из параллельного потока недавно родила и сегодня забежала в универ
уладить какие-то дела с документами и показать фотки ребёнка. Взяв фото, я, как в комедиях про Фантоцци, испытала острое желание повертеть его так и эдак, чтобы убедиться, что смотрю на него под правильным ракурсом. С фотографии на меня смотрел очень некрасивый ребёнок, немного похожий на порождение Глубоководных фантазий Лавкрафта. Какое-то свирепо-обречённое рыбье лицо выражало негодование по поводу того, что его обладателя вытащили из воды и уложили в кроватку, где он не может нормально дышать. Складки на шее были похожи на жабры. Водянистые, но парадоксально тёмные равнодушные глаза, напоминавшие зрительные органы рыбы или даже кальмара, были полуприкрыты. Эффект усугубляла жутко изломанная поза, в которой лежал мальчик. Воображение так
и рвалось дорисовать ему перепонки между пальцами рук и ног. Лицо у него как-то заострялось вперёд и давало все основания предполагать, что ребёнок со временем вырастет в типичное кувшинное рыло, описанное Гоголем. Но больше всего меня смутили его яйца. Они висели до колен. Создавалось впечатление, что у малыша между ног не то какой-то стрёмный плавник, не то третья нога. Они, как-то безобразно и вольготно оттянутые далеко вниз, лежали между ног ребёнка, создавая иллюзию босхианской неправильности и искажённости. Мошонку этого ребёнка можно было без особых усилий дотянуть до подбородка. Я сразу же подумала сказать мамаше, что очень важно не дать пацану задохнуться: ведь он мог, перекатываясь, уложить собственные яйца себе на лицо и умереть от асфиксии.
задохнулся в кожаном мешке — напишет патологоанатом
Следом в голову полезли пословицы и прибаутки, вроде: у каждого свой вкус, сказал кобель, облизывая яйца.
Вернув фото, я осторожно спросила у окружающих, как им ребёнок. Они в один голос сообщили, что ничего милее не видели в жизни. И тут до меня дошло: я ж накуренная! и невыспанная! мало ли, что могло привидеться. Наверняка на фотке всё было в порядке, а мой рассудок, пребывая в состоянии дисбаланса, подбросил мне неприятые ассоциации.
Тем не менее, омерзительная картина продолжала преследовать меня. Лёжа ночью рядом с посапывающей Исой, я уже не могла безмятежно вдыхать запах её вздымавшихся ароматных грудей. Вместо этого я читала Лавкрафта, Lemegeton Clavicula Salomonis и Демонологию Древнего Китая, пытаясь обнаружить, что же такое было на фотке. Увы, ни Лавкрафт, ни гримуары, ни дотошный де Гроот не смогли ответить на мои вопросы.
Прошло недели три. Я уже практически забыла о том случае, когда нос к носу столкнулась с молодой мамашей. Я была абсолютно трезва, выспана и не курила уже очень давно. «Слушай, я тогда не успела посмотреть на твоего сыночка, — сказала я как можно беззаботней, — у тебя нет ли с собой его фотки, а то я чото не в курсе». «Конечно» — ответила польщённая мать и протянула мне фотку.
Земля начала уходить из-под ног, труба гневного Архангела заревела у самого уха, и в глазах начало темнеть. С фотографии на меня смотрело свирепо-обречённое рыбье лицо, заострённое кувшинным рылом. Ожидая худшего, я опустила взгляд и потеряла всякую надежду.
Между его ног, свисая до колен, вольготно и глумливо валялись они. Чуждые, противоестественные, кощунственные, нелепые и вислые, как будто взятые у взрослого человека и вытянутые отмороженными равнодушно-глумливыми адскими дизайнерами. Яйца.
«Ничего милее в жизни не видела», — выдавила я и, погружённая в тяжёлые мысли о конце времён, отправилась по своим делам.